Эта глава из сборника "Revolutions and the
Revolutionary Tradition in the West 156-1991" (Routledge, London, 2000)
под редакцией Дэвида Паркера
написана профессором исторического факультета Университета "Оксфорд Брукс"
Роджером Гриффином,
видным специалистом по новейшей истории, автором
нескольких монографий и многих статей, посвященных фашизму. Глава
раскрывает (не очевидный, на первый взгляд) революционный характер фашизма.
Кроме этой новизны здесь содержится немало фактов, проясняющих
взаимосвязь между различными аспектами этого социально-политического явления,
что делает главу интересной и как обзор.
Перевод сделан довольно вольно, приоритетом была доступность
русскоязычному читателю. Посему предлагаю сверять любой сомнительный момент
с оригиналом.
Буду благодарен за поправки и советы.
Константин Л. Метлов <metlov@fzu.cz>, Прага 31/12/2004
'Нацизм начал свой разрушительный путь. Небывалый белый террор против людей и социализма проходит под маской социализма. Для этого, его пропаганде пришлось возвести революционный фасад с отделкой Парижской Коммуны.' Эти слова1 марксистского философа Эрнста Блоха из 1933-го (года, когда Гитлер пришел к власти) даже сегодня для многих откровение. Молчаливо предполагается, что 'настоящие' революции не просто заменяют одну социально-политическую, экономическую или технологическую систему другой, но позволяют человечеству (или его части) перейти при этом на более высокую ступень развития. Правых же, даже наиболее радикальных из них, многие воспринимают стремящимися остановить прогресс, создающими новое состояние, истинной целью которого является сохранение традиционной классовой системы и ее ценностей, или даже стремящимися перевести часы истории назад, выставляя древние качества расы в как основу для современного общества.
Предположения такого рода приводили к тому, что оппонентам фашизма приходилось отрицать его собственные претензии на революционность. Марксисты, например, считают, что капиталистический мировой порядок в конце концов будет свергнут и сменится другим, где систематическим бесчеловечности и эксплуатации не будет места. Тоесть, они предрасположены считать, что все, отдаляющее наступление социализма — 'консервативно', а уж стремление радикально преобразовать общество в анти-социалистическом направлении делает фашизм, с их точки зрения — 'ретроградным'. Исходя из этого, фашистские разговоры о возрожденном национальном сообществе, в котором классовые конфликты как-бы сами собой 'растворятся', автоматически воспринимаются марксистами как коварная ложь, использующая признанные идеи и ценности способом, скрывающим истинные намерения. Фашизм между Первой и Второй Мировыми войнами (далее "меж-военный фашизм") был продуктом кризиса капитализма, которому изнутри угрожал распад финансовых, социальных и политических структур поддержки, а снаружи — революционный социализм.
Такой охват в клещи, как считают марксисты, заставил фашизм сбросить свою либеральную маску, в которой он выглядел рациональным и гуманным, перейдя к открыто авторитарной форме государственного правления путем террора. Фашизм, по мнению марксистов, непосредственно создан буржуазными элементами (либо цинично манипулируем ими) для защиты капиталистической системы, часто при прямом содействии остаточных феодальных сил, таких как церковь и аристократия. Его главной уловкой было притвориться будто он борется за уничтожение Системы, чтобы отвлечь разрушительную энергию масс на службу агрессивно националистическому государству. Государству, которое, несмотря на то, что его заявленной целью является восстановление достоинства работающих людей, в перспективе только увеличивает их эксплуатацию и страдания. Короче говоря, фашизм симулирует революцию для достижения ретроградных целей. Придерживаясь этой позиции, британский активист Раджани (Роберт) Палм Датт писал (в том-же году, что и Эрнст Блох) своим марксистским единомышленникам, что для сохранения капитализма идеологам 'фашистской контр-революции' пришлось притвориться врагами капитализма: 'Для предотвращения революции рабочего класса, им пришлось провести свою революцию-маскарад, и даже назвать ее "социалистической"'.2
Многие 'либеральные' авторы демонстрируют другое заблуждение (даже, быть может, более предательское, поскольку его сложнее обнаружить). У этих авторов нет проблем с использованием таких терминов как 'Американская Революция', 'Французская Революция', или даже 'Революции 1848 г.' (все из которых провалились в достижении своих целей в установленный срок). Они даже признают, что Русская Революция была революционной, поскольку, как бы не заблуждался Ленин в своем видении идеального общества, ему, по крайней мере, удалось заменить 'отсталую' царскую Россию заметно более 'современным' индустриальным государством. Несмотря на это, многие либералы не способны признать фашизм революционным, поскольку они не признают существование фашистской идеологии как таковой, считая ее не более чем смесью культа личности, оголтелого национализма и организованной жестокости. Таким образом, для Роджера Скратона, автора 'Политического Словаря' 1982-го, фашизм перед Второй Мировой был 'амальгамой несовместимых понятий, часто недопонятых, часто деформированных до неузнаваемости': он имел 'форму идеологии без содержания'. Другая реакция — считать его возвратом во времена варварства, как, например, Хью Тревор-Ропер описал идеологию нацистов как 'животный нордический нонсенс'. Даже когда не-марксистские историки и признавали обновляющий, революционный аспект фашизма, они иногда чувствовали потребность обозначить его парадоксальной фразой, как например: 'революция нигилизма'3, 'модернистский анти-модернизм'4, или 'консервативный модернизм'5.
В этой главе, перед лицом упомянутых 'очевидностей', будет утверждаться, что даже если ульра-правые, в общем, и представляют из себя консервативные (ретроградные) силы, то, по крайней мере в своих фашистских проявлениях, эта идеология в действительности функционирует как революционная. Или, цитируя вдумчивое эссе американского мыслителя Юджина Вебера: 'фашизм, слишком легко определимый как контр-революция, на самом деле не контр-революция, а революция, конкурирующая [коммунистической], утверждающей что только она и достойна этого звания... Для фашистов, коммунизм — не разрушительная атака на установленный порядок, а конкурент в борьбе за источник силы.'6 Но, перед тем как продолжить, необходимо прояснить — что конкретно мы обозначаем двумя ключевыми словами: 'революция' и 'фашизм', смысл которых до сих пор оспаривается 'экспертами'.
Если термины 'революция' и 'фашизм' оставить концептуально нечеткими и многозначными, то любая дискуссия их взаимосвязи будет субьективна настолько, что станет бессмысленной. Решение подобных проблем, типичных в гуманитарных науках, заключается в создании искусственно очищенных определений, известных как 'идеальные типы'. Идеальный тип имеет такое-же отношение к определяемой эмпирической реальности, как стилизованный план метро к реальной сети путей и станций в трехмерном пространстве.7 Он не говорит о детальных характеристиках ни одного из явлений, но вычленяет моменты, общие для различных проявлений одного и того-же явления.
Пусть идеальный тип 'революция' обозначает 'фундаментальное (структурное) изменение, которое, проявляя себя в определенной сфере человеческой деятельности, имеет радикально инновационные последствия для широкого сплетения связанных социальных и психологических реальностей'. Это значит, что события, развивающиеся (достаточно большим) скачком можно считать революционными без привлечения марксистской или либеральной схем исторического прогресса. Что касается рабочего определения 'фашизма' — разумно без самодеятельности принять готовый идеальный тип. На протяжении 90-х вовне марксистского лагеря рос консенсус, что фашизм — есть форма (или род, тип, genus) обновления, массовая политика, черпающая идеологическое сцепление и мобилизующую силу из грёз о приближении неминуемого национального возрождения. Другими словами, для фашистов период, воспринимаемый как национальный упадок и декаданс, сменяется эрой обновления в новом пост-либеральном миропорядке.8
Рассмотренный под этим углом, фашизм является по-сути революционной формой ультра-национализма (т.е. в высшей степени шовинистическим, анти-либеральным национализмом). Он характеризуется популизмом, включающим в себя мобилизацию масс на искреннюю (а не просто срежиссированную или манипулируемую) поддержку снизу на резкие действия, предпринимаемые самопровозглашенной новой элитой сверху для спасения нации от того, что воспринимается как смертельный упадок. Это говорит о необходимости воспринимать серьезно (а не отметать как пустую риторику или 'безумный латинский нонсенс' ) речь Муссолини перед Походом на Рим, приведшим его к власти:
Мы создали наш миф. Миф — это вера, сильное чувство. Он не обязательно должен быть реальностью. Он реальность в том смысле, что он является стимулом, надеждой, верой, что он придает смелости. Наш миф есть нация, наш миф есть величие нации ! И этому мифу, этому величию, которые мы хотим воплотить в самую реальную реальность, мы подчиняем все.
Для нас, нация — это не просто территория, но что-то духовное. Были государства, имевшие бескрайние территории, но не оставившие и следа в человеческой истории. Дело не только в размере, поскольку были и совсем маленькие, микроскопические государства, оставившие в наследие бессмертные образцы искусства и философии. Величие нации в совокупности всех этих качеств. Нация является великой, когда она переносит в реальность силу своего духа.9
Симптоматичным (не только для итальянского фашизма, но и для 'фашизма вообще') это высказывание делает его непосредственная связь с тем фактом, что фашистское государство попыталось мобилизовать весь народ, при помощи массовых организаций, постоянного потока пропаганды, тщательно продуманных политических ритуалов, с целью эмоционально привязать людей к эпической трансформации страны в динамическую, современную, производительную военную машину. Более того, если и приходилось сотрудничать с традиционными правящими элитами (чиновниками, монархией, вооруженными силами и Католической Церковью), это делалось в духе, далеком от консервативной реакции, в истинно революционном духе. Музей Фашистской Революции, открывшийся в Милане в 1932-м, который увидело около четырех миллионов посетителей, был создан не как рекламная наживка, но для того, чтобы создать у проходящего по комнатам посетителя волнующее чувство того, что, с приходом к власти фашизма, Италия, и все ее население, буквально, вошло в новую историческую эру.10
Другое следствие из приведенных типов в том, что для определения — какие из меж-военных движений или режимов были фашистскими, мы должны смотреть не на внешние проявления (такие как культ личности, анти-коммунизм, агрессивную внешнюю политику или милитаризм), которые присущи многим ультра-правым формациям. Вместо этого, центральным критерием являются основополагающая идеология движения и политика ее воплощения в реальность, толкало-ли оно назад, пытаясь вернуть социальные структуры и ценности прошлого, соперничая при этом по степени новаторства и революционнсти с коммунизмом в своем желании общества нового типа. Меж-военный фашизм не желал постепенной модернизации традиционной социальной структуры, не говоря уже о том, чтобы буквально вернуться в доисторическую идиллию. И не говорил пустых слов о массовой мобилизации. Напротив, даже если фашизму и приходилось идти на тактический сговор с существующими консервативными силами для облегчения перехода от старого общества, он стремился создать новый тип государства — государство, основывающееся на энергии, берущей свои истоки в возрожденной нации, сплоченной страстными патриотическими чувствами.
Если и были другие меж-военные движения (такие как Нацизм, Фалангизм, Британский Союз Фашистов, Румынская Железная Гвардия, и бразильское Integral Action), которые можно классифицировать как фашистские — это только потому, что, несмотря на разнообразие и уникальность исторических обстоятельств развития каждого из них, все они разделяли структурно идентичный миф о национальном возрождении путем массовой мобилизации и необходимых для его достижения радикальных преобразований. Однако, некоторые другие движения (например ирландские сине-рубашечники и Рексисты меж-военной Бельгии), которых часто связывают с фашизмом, при ближайшем рассмотрении не содержат новаторского радикализма и неприятия существующих реалий, неявно кодированных в мифе о возрождении, необходимом для классификации их как фашистских.
Более того, многие авторитарные режимы, фактически слившиеся с Фашистской Италией, несмотря на наличие фашистского фасада (культ лидера, массовые шествия и демонстрации, молодежные движения со знаками принадлежности в одежде), не следовали радикальному плану создания новой правящей элиты, но пользовались властью в интересах консервативных сил. К этим 'пара-фашистским' режимам относятся Испания Франко (1939-1975), Австрия Дольфуса и Шушнига (1933-8), Румыния Антонеску (1940-44), и вишистская Франция Петэна (1940-2), в сущности своей они были 'контр-революционными', пытаясь вобрать в себя, маргинализировать или уничтожить не только коммунизм, но и 'настоящий' фашизм, как революционную угрозу их собственной преемственности.11 В Испании, например, Франко (беспокоящийся в основном о том — как сокрушить Республиканские силы и восстановить власть феодальной элиты, монархии и церкви) был достаточно предусмотрителен для того, чтобы вобрать в себя подлинно фашистскую Фалангу с целью придания своему режиму недостающей ауры динамизма и привлекательности для молодежи. В Румынии король Карл II сначала было попытался сокрушить помешанное на насилии фашистское движение своей страны — Железную Гвардию, но их популярность заставила его изменить тактику и взять некоторых лидеров этого движения в правительство. Генерал Антонеску, сместивший с трона Карла II-го, на словах был готов разделить власть с Железной Гвардией, но потом при первой-же возможности ликвидировал ее силой. Эти эпизоды раскрывают фундаментальный антагонизм между консерватизмом и фашизмом, какие-бы практические соображения не принуждали их к сотрудничеству.
Третье следствие из идеальных типов в том, что среди правящих меж-военных режимов на самом деле только два были революционными, а значит фашистскими: Фашистская Италия и Нацистская Германия.12 Важно подчеркнуть, что, несмотря на идентичный базовый миф о национальном возрождении, существуют коренные отличия в обстоятельствах, приведших эти движения (фашизм и нацизм) к власти, и в способах, которыми проявился базовый миф. Италия, со своей стороны, была плохо интегрированным обществом, слабо развитым экономически. Более того, она была в состоянии социо-политического хаоса послевоенных лет, что и позволило Муссолини, угрожая путчем своих Чернорубашечников в октябре 1922-го (т.н. Поход на Рим), убедить короля Эммануэля III-го сделать его лидером коалиционного правительства. С реализацией фашистской революции ему пришлось подождать до тех пока в январе 1925-го другой государственный кризис (связанный с убийством фашистами социалистического парламентария Маттеотти) не дал ему шанс установить авторитарный режим. Попытка авторитарного переворота, предпринятая Гитлером в ноябре 1923-го, позорно провалилась и только разрушительный удар мирового экономического кризиса по экономической, политической и общественной жизни Германии дали вклад в паралич государственной власти, позволивший его партии выиграть народную поддержку на выборах. Тот-же глубокий кризис подвигнул некоторых ведущих политиков того времени к использованию нацизма для укрепления своих собственных позиций, что и привело к назначению Гитлера канцлером в январе 1933-го.
Однако, в обстоятельствах успешного входа обоих фашизмов в цитадель государственной власти заметны и некоторые параллели. Как и в случае любой существенной политической революции в истории Запада, непосредственным контекстом для их успеха был системный кризис в 'старом' порядке. В обоих случаях лидеры были достаточно находчивы для того, чтобы воспользоваться структурными недостатками парламентской системы, имевшей некоторые корни в национальной традиции, и бывшей широко дискредирированной в общественном сознании; традиционные 'консервативные' правые были слишком слабы и разделены для того, чтобы предоставить эффективную альтернативу; революционный социализм был достаточно силен для того, чтобы вызывать тревогу в общественном сознании, будучи при этом слабым как общественная сила. Более того, в обоих странах элементы либерального и консервативного истеблишмента решили пойти на существенные поблажки фашизму, в ошибочном предположении, что они смогут 'приручить' его, и распылить, как только стабильность вернется в политическую и экономическую жизнь.
В терминах мировоззрения и конкретных практик между фашизмом и нацизмом лежат гигантские различия, так же и личности Муссолини и Гитлера были во многих аспектах полярно противоположными. Но этот контраст всего лишь подчеркивает — насколько разнообразные поверхностные проявления может иметь один и тот-же миф национального возрождения. Более того, слишком много общего было в институциональных изменениях, сделанных двумя режимами в гос. аппарате, и в социальной инженерии, предпринятой ими для возрождения 'национального сообщества'.13
Если сказанное до сих пор верно, и к фашизму нужно подходить как к революционной форме национализма — почему тогда термин 'фашистский' дня большинства людей имеет чисто негативный подтекст, напоминая о тоталитаризме, разрушении, нигилизме и бесчеловечности ? Для начала нужно заметить, что так было не всегда. До тех пор, пока итальянский фашизм не начал строить тесных взаимоотношений с нацистской Германией, признанной точкой зрения в Европе и С.Ш.А. было, что Муссолини делает чудеса для своей страны. В популярной американской песенке 1930-х пелось: 'Ты крут, Ты великий Гудини. Ты крут, Ты как Муссолини !'
Создание "оси" между фашистской Италией и нацистской Германией в 1936-м, кровавое участие обеих стран на стороне Франко в Испанской Гражданской Войне, то, что Италия была союзником Германии к началу Второй Мировой (и, таким образом, оказалась втянутой в масштабные, не поддающиеся осмыслению, преступления Третьего Рейха), навсегда изменил образ не только итальянского фашизма, но фашизма вообще.
Но факт, что фашистская революция в конце концов стала для многих синонимом войны и циничной бесчеловечности — не случайность. Напротив, он изначально заложен в фашистском видении национального возрождения, состоящего не из одного, а из двух мифов, способных, в сочетании, высвободить гигантскую деструктивную энергию. Первый — это концепция нации, как организма, очеловеченного, будто это герой эпической истории, проходящий через моменты славы и позора, силы и слабости. Пример подобного мифа можно подсмотреть у Итальянской Ассоциации Националистов, присоединившейся к фашизму в 1923-м:
Фундаментальным тезисом Национализма, ставящим националистскую доктрину в один ряд с другими политическими доктринами, является то, что различные общества, существующие на Земле, являются настоящими организмами, которым дарована жизнь, гораздо более долгая по сравнению с жизнью индивидов, продолжающаяся столетиями и тысячелетиями. Таким образом, Итальянская Нация состоит не только из 36-ти миллионов живущих сейчас итальянцев, но и всех сотен тысяч миллионов итальянцев, которые будут жить в будущих столетиях, и которых тоже нужно рассматривать как компоненты единого целого. В этой концепции, каждое поколение и каждый индивид из поколения — бесконечно малая часть нации, клетка национального организма. Точно так-же как клетки рождаются, живут и умирают, в то время как организм остается неизменным, так и индивиды рождаются, живут и умирают, в то время как нация продолжает свое тысячелетнее существование.14
Отсюда видно, что центральные метафоры ультра-национализма являются по-сути виталистическими. Тоесть они сопоставляют физическую реальность биологии, пространства и материи с метафизической 'реальностью' духа, героизма и воли: стандартные фашистские образы 'крови' и 'расы', например, представляют собой оба этих измерения. Фашистский национализм — мифический воображаемый мир, в котором требования Истории, Судьбы и Провидения, воплощенные в нации, давлеют над индивидом, где сочуствие ко всем человеческим существам, независимо от их расы и ценности для общества, рассматривается как признак духовного упадка, который необходимо преодолеть. Это мир, в котором утопическая жажда обновления вращается вокрух двоичных, полярных противоположностей: болезнь/здоровье, наша нация/враг, мужчина/женщина.
Если ультра-национализм проявляет мужской шовинизм в своих представлениях о мужчине: мужчина воин, мужчина герой, мужчина создатель; то его-же он проявляет и в своих фантазиях о женщине: заботливая женщина, женщина, которая всегда рядом, женщина, дарующая жизнь. Сострадание и сомнение — слабости, которые необходимо преодолеть. Твердость и уверенность — добродетели, которые необходимо лелеять. При Нацистах слова 'жестокий' и 'фанатичный' приобрели даже позитивный подтекст. Нация, как сумма всех ее фашистских индивидов, должна вести себя как мужчина-воин. Она должна быть дисциплинированной, гордой, смелой, хорошо оснащенной и подготовленной, готовой к борьбе, наступательно агрессивной, и обеспеченной для всего этого человеческими средствами через функции воспроизводства и заботы, присущие женщине.15
А как насчет второго компонента фашистского мифа: возрождения ? Миф перерождения, или 'палингенеза' принадлежит к гораздо более старой вселенной метафор, чем 'нация'. Он обращается к распаду и смерти, как к предвестникам новой жизни, нового творения. Внутри палингенетического воображения разрушение — прелюдия к реинкарнации, смерть сама по себе трансформируется в осмысленное принесение в жертву, становясь частью развертывающейся эпической фазы истории. Как только теория генетической или расовой чистоты появляется на горизонте этого видения будущего величия, становится логичным провеять зерно и избавиться от шелухи, чтобы осталась только чистая пшеница. Или, как говорил один нацистский идеолог еще в 1925-м:
Нельзя выказывать никакого сожаления к низшим и к слабейшим: калекам, эпилептикам, слепым, безумным, глухим и слабоумным, детям алкоголиков, сиротам, преступникам, проституткам, сексуальным меньшинствам, и т.д. Все, что мы делаем для них — не только отвлекает ресурсы от более благородных целей, но противодействует процессу естественного отбора... Эта низшая категория заслуживает уничтожения и смерти. Осмотрены и определены как непригодные. Деревья, которые не плодоносят, должны быть срублены и преданы огню.16
Фашизм появляется, когда ультра-националим сливается с мифом возрождения, в ответ на кризис в обществе, производя идеологию, центральным видением которой является очистка старого общества от его упадка и омоложение (возрождение) нации с новым порядком, населенной фашистским 'новым человеком'. Некоторое представление о масштабах этого утопического видения можно получить из следующей декларации Роберта Лея, предводителя нацистской организации, Фронт Немецких Рабочих (взято из его речи, произнесенной в 1938-м):
Есть одна вещь, которую нужно понять для осознания величия этого исторического момента: речь не идет о создании новой государственной системы, или новой экономической системы. Мы не говорим о внешних проявлениях, таких как наращивание армии или полный переворот в экономике. Речь идет об обновлении человека, личности. Это люди меняются.
Верите-ли Вы, что идея могла сделать что-то подобное ранее ? Обновление личности проявляется в том, что идея способна преобразовать все аспекты человеческой жизни. Национал-социализм имеет силу для того, чтобы освободить немецкий народ, каждого немца, от вреда, который ему нанесли, от того, что мешало ему выполнять свои функции. Это является конечной, величайшая целью.17
Для проведения 'обновления человека' националистический дух подразумевал на практике координацию всех аспектов социальной, экономической, политической, культурной и интеллектуальной жизни в рамках авторитарного государства. Уничтожение либеральных свобод и социалистического интернационализма было, таким образом, для фашистов частью процесса исцеления. Вот почему фашисты гордились тем, что они преобразовали Италию в 'тоталитарное' ('полное') общество18 ('тотальное государство' было таким-же позитивным термином для нацистов19). Негативный подтекст, приобретенный этими терминами в политологии после рассмотрения фашистских (и коммунистических) попыток переустройства общества, является следствием ужасных человеческих жертв этих 'тотализирующих' (наполняющих) усилий. Любой революционный миф, ведущий к попытке уничтожить плюрализм современного общества в стремлении достигнуть утопии через 'тотальный' контроль над обществом неизбежно приводит к искаженной карикатуре этой утопии. Он ведет к дистопии (или 'плохой' утопии), в которой разрушение и бесчеловечность, благословленные государством, оправдываются ссылками на конечные цели: создание нового типа государства, населенного людьми нового типа.
Однако, тоталитаритарные следствия фашистских попыток реализовать свою утопию зависят от многих факторов. Фашистская Италия, например, была значительно менее авторитарным государством чем Нацистская Германия. Перед приходом к власти фашизм (который, в отличие от партии нацистов, никогда не имел за собой существенной доли электората) был настолько хрупкой силой, что Муссолини пришлось идти на существенные компромиссы со своим радикализмом. Он не стеснялся этого, и был готов отказываться и менять некоторые из декларированных им взглядов в угоду требованиям момента, до тех пор, пока он был способен следовать своей главной цели — возглавлять и направлять процесс преобразования Италии.
Более того, недоверие к государству и слабая социализация большинства итальянцев означали, что фашистские идеалы героизма и слепой веры в лидера, не могли быть легко привиты существующей политической культуре. Это означало, что приходилось идти на значительные уступки консервативным силам, а слишком радикальное переустройство итальянской общественной жизни было исключено. Более того, технологические и материальные ресурсы Италии были несоизмеримо меньше в сравнении со странами к северу от Альп, таким образом, наращивание военной силы было медленным и территориальные амбиции приходилось сдерживать: основной отдушиной для имперских амбиций Италии перед Второй Мировой была Эфиопия — феодальное африканское государство без современной армии. Нельзя сказать, что фашизм был более разрушительным или бесчеловечным в подчинении себе Эфиопии, по сравлению с некоторыми 'либеральными' государствами 19-го века (такими как Бельгия, например).
Было бы так-же неверно предполагать, что фашизм развил аппарат насилия, сравнимый по масштабам с Нацистским. Перед принятием антисемитских законов 1938-го, основными, определенными идеологией режима, врагами были резко анти-фашистски настроенные либералы и коммунисты, которых (за редкими исключениями) либо ссылали в сельские районы юга, либо сажали в тюрьмы, не прибегая к особым пыткам или казням. На самом деле, до тех пор, пока фашизм не принял схемы Гитлера для Нового Европейского Порядка, он правил страной с меньшим социальным насилием, чем в условиях фактической гражданской войны с 1919-го по 1921-й, позволивших Муссолини и его чернорубашечникам стать существенной политической силой. В культурной сфере тоже. Фашизм почти ничего не предпринимал для цензуры художественного творчества, не навязывал определенного стиля (хоть и строго контролировал содержимое новостей, передаваемых через прессу, радио и кино). Напротив, он старался предстать патроном всей художественной продукции, любой формы и содержания, используя пропаганду для ассоциации себя со всеми технологическими, научными и спортивными достижениями Италии, безотносительно к действительным политическим взглядам ученых или спортсменов.20
В Третьем Рейхе многое было по-другому. Его лидеры жестко следовали своей интерпретации нацистских идеалов. Его спецназ насчитывал сотни тысяч 'фанатичных' последователей, готовых быть 'жестокими' на благо нации. В его распоряжение попала современная страна с гигантскими индустриальными и технологическими ресурсами, и, по сравнению с Италией, хорошо образованным социализированным населением. Эта версия ультра-национализма избрала себе целью расовое здоровье и гигиену. Основой для этого стала лже-наука 'евгеника', определившая врагами чистоты нации целые категории человеческих существ от евреев (4-6 миллиона убито) и цыган (более 750000 убито) до гомосексуалистов, а так же физически и умственно неполноценных, большинство которых стало жертвами программы систематического уничтожния: более 320000 этнических немцев было стерилизовано, и около 150000 убито для улучшения 'здоровья нации'. Это не считая многих миллионов славянских военнопленных и гастарбайтеров, которые попали в рабство или были убиты как воплощения расовой неполноценности.
Крестовый поход Нацизма против духовного упадка пошел дальше преследования идеологических врагов, таких как коммунисты, масоны и радикальные христиане, (напр. Свидетели Иеговы) — к попытке уничтожения всех форм искусства, попирающих 'немецкие ценности' и обозначенных как 'культурный большевизм'. К таковым были отнесены все формы литературы и изобразительного искусства, не взывающие непосредственно к нацистской идеологии. В результате, Германия увидела полное уничтожение того, что историки искусства называют 'модернизм', а так же экспериментальной музыки, включая продукты 'расово низших' культур. Это привело к запрету на все искусство, литературу и музыку евреев, к признанию вне закона джаза (поскольку он связан с неграми). Но все же свинг был настолько популярен, что нацистской пропаганде пришлось заказывать версии американских хитов со словами, специально составленными для разжигания расовой ненависти и высмеивающими врага.
Внешняя политика нацистов тоже была гораздо более амбициозна и разрушительна по сравнению с итальянской. Она включала в себя соединение огромных территорий Европы в империю, основывающуюся на расовых принципах, для полной эксплуатации их человеческих, материальных и культурных ресурсов на пользу Великой Германии. Не удивительно, что нацистские попытки реализовать свои фантазии относительно Нового Мирового Порядка привели к войне, бесчеловечности, массовому порабощению, массовым убийствам и попыткам геноцида невиданных масштабов, с использованием всех материальных и технических ресурсов современного государства.21
Заложенная в нацистской утопии радикальная деструктивность рождается из неотьемлемых элементов фашистской идеологии. Все революции по определению деструктивны, и готовы (по крайней мере на время 'переходного периода') предпочесть один сегмент человечества всем другим, сдерживающим 'прогресс'. Либеральная революция подразумевает уничтожение феодального или коммунистического 'старого режима'. Коммунистическая революция в теории требует уничтожение буржуазного капитализма, а на практике привела к массовым убийствам и террору во многих из своих национальных вариантов (напр. в России при Сталине, в Китае при Мао Цзе Дуне, в Камбоджии при Пол-Поте). Даже Бархатные Революции 1989 г. в Польше и Чехословакии, уничтожили Советскую колониальную систему, дававшую многим обычным людям определенную стабильность, материальную обеспеченность и социальный мир, многое из чего быстро исчезло в рамках наступившего дикого капитализма.
Основное отличие фашистской революции от либеральной и коммунистической в том, что последние, несмотря на их локальность, нацелены на установление форпостов в некоторой глобальной битве против 'старого порядка', процессе, должном однажды принести плоды (например глобальный мир) для человечества в целом. Да, в период между мировыми войнами ходили разговоры об 'универсальном' фашизме, было установлено немало международных связей между похожими движениями, которые продолжали культивироваться фашизмом и после 1945-го, став по-настоящему глобальными с появлением сети Internet. Более того, и фашисты и нацисты видели себя спасающими не только их нацию от упадка, но 'цивилизацию' в целом. При этом, однако, основным фокусом фашизма всегда была 'своя' нация, не 'человечество', и, в этом смысле, фашистская революция в высшей степени избирательна. Фашисты пытались возродить итальянцев, разбудив в них героические качества Древних Римлян. В свою очередь, Нацисты предприняли все возможное для сплочения всех здоровых этнических немцев в обьединенную национальную общность, Volksgemeinschaft.
Другой важный момент заключается в том, что, в отличие от либералов или марксистов, фашисты не могут себе представить 'стационарного состояния' общества, достигшего социального равновесия и покоя. Для фашиста остановка (стасис) означает не долгожданную стабильность, но стагнацию, энтропию и смерть. Фашизм, таким образом, толкает себя на повторение динамизма революционного момента, приведшего его к власти, на создание условий 'постоянной революции'. Радикальный, ушедший в евгенику, фашистский режим, такой как установили нацисты (а другие, такие как румынская Железная Гвардия или современные американские нео-нацисты, только мечтали установить), движим своей собственной логикой к вовлечению в постоянный процесс создания и уничтожения: установление 'нового состояния' должно сопровождаться уничтожением или подчинением себе устаревшего.
Для фашистского революционера, таким образом, уничтожение врагов это не нигилизм, и не бесчеловечность, но интегральная часть постоянной революции. Принципа, который логически следует из мифических основ его мировоззрения, принципа уничтожения ради созидания, или, как сформулировал один фашистский мыслитель, 'созидательного нигилизма'.22 Фашизм преобразует или (в случае нацизма) хирургически вырезает 'нездоровые' элементы нации, таким образом, что они могут регенерировать, очищает национальное дерево от сухих веток и излишней листвы, для того, чтобы оно росло лучше, в попытке сохранить, по крайней мере, свой сегмент человечества от угрозы быть 'затопленным' 'низшими' культурами и расами, для того, чтобы спасти цивилизацию.
Палингенетическая логика смерти и возрождения, служащая основой фашистской революции не является рациональной. Это ритуал. Не важно — насколько современны бюрократическое, техническое и технологическое измерения Холокоста, стоящий за ним психологический стимул восходит к ритуалу очищения и жертвоприношения: грязное необходимо уничтожить для возрождения нации, чистое должно быть готово умереть ради жизни Германии. Ритуальное измерение фашизма наиболее явно проявляется в центральной роли политической литургии, 'религиозного' стиля политики фашистского и нацисткого режимов.
На практике, либеральные и коммунистические режимы тоже периодически обращались к политической литургии (например американские предварительные выборы, с их разноцветными шариками, или гигантские советские первомайские демонстрации на Красной Площади), но меж-военный фашизм сознательно делал подобные ритуалы центральными в своей концепции революции. 'Людские моря', подготовленные фашизмом к публичным выступлениям Муссолини, факельные шествия и марши, проводимые во время конгрессов нацистской партии, наводнение публичного пространства символами режима (веник, свастика), ключевая роль культа лидера, потребность в создании монументальных строений, постоянное обращение к риторике и спектаклю, в обоих режимах все это было слишком заметно, чтобы быть упущенным очевидцами тех времен. Так, например, французский посол в Германии, наблюдая эффект толпы при Нюрембергском шествии 1937-го, комментировал:
Атмосфера всеобщего энтузиазма, вошедшая в этот старый город — поражает и не поддается описанию: необычайный ажиотаж и восторг, охватившие сотни тысяч мужчин и женщин, романтическое возбуждение и мистический экстаз. Этому эффекту невозможно сопротивляться. Многие вернулись домой с чувством причастности, готовые сделать свой вклад в достижение цели, но не имея не малейшей идеи об опасной реальности, скрытой обманчивой торжественностью гигантских процессий и парадов.23
В то время как современное общество, возможно, уже потеряло общую веру и обьединяющие ритуалы, существует немало свидетельств того, что люди все еще не стали абсолютно светскими, и нуждаются в них. В частности, когда ломаются знакомые социальные системы, люди чувствуют глубокую угрозу не только из-за материальной неопределенности и стоящих перед ними обьективных трудностей. В такие моменты, они могут быть охвачены тем, что один ведущий эксперт в сравнительной религии называет 'ужас перед историей' (terror of history).24 В такие моменты, новая идеология, новое политическое, общественное или религиозное движение имеет возможность предложить основу для их жизней, ставящую диагноз для причин хаоса, которая вернула бы чувство эффективности, принадлежности и будущего.
В соответствии с этим анализом, годы серьезной общественной нестабильности в Италии после Первой Мировой (и коллапс Веймарской Республики после 1929-го, для нацизма) создали условия того, чтобы ритуальный стиль политики фашизма (и нацизма) внушил чувство энтузиазма, которое не способна была создать ни одна обычная партия, дав ощущение коллективной эйфории, принадлежности и единства. Фашизм сработал как религия-заменитель. Миллионы были завербованы этой религией вовсе не в силу каких-то определенных логических причин, но в силу созданного в них субьективного ощущения приподнятости из хаотического, пугающего периода истории в новую эру, благодаря вдохновленности чувством гармонии и цели.
Иррациональная, мифическая компонента является центральной в фашизме, но ее не нужно путать с анти-модернизмом. Очевидная одержимость прошлым, которую имели оба режима (Римской Империей в случае фашизма, и арийским, Германским прошлым в случае нацизма) происходит не из желания вернуться в прошлое, но из желания найти и оживить вечные качества расы. Фашизм, таким образом, был не анти-модернистским, но пытался создать альтернативную современность. Не был он и анти-капиталистическим в смысле принципиального неприятия частной собственности и частного предпринимательства. Однако, в противоположность предположениям марксистов, фашисты были радикально против индивидуалистского и материалистического духа, этоса капитализма, особенно международного капитализма. Им хотелось заменить его всеобьемлющим чувством лояльности к нации, придав жизням людей духовность, которой, как они считали, не хватало в обществе потребления.
Акцент, который я поставил на субьективном измерении фашистской революции, не должен, однако, отвлекать внимание от изменений, которые оба режима пытались произвести во внешней реальности. Например, в то время как ни фашистское, ни нацистское государства не желало отмены капиталистической экономики и частной собственности, у них не было предрассудков о невовлечении себя в экономику. Наоборот, они делали это (в масштабах, несравнимых с таковыми для любого либерального государства, кроме как в военное время) через корпоративную систему, как в Италии, или через картелизацию и гигантские государственные предприятия как в Германии. Во время подготовки ко Второй Мировой, оба режима преследовали цели самодостаточности (автаркии), Нацистам, при этом, удалось создать гигантскую Европейскую Империю, материальные и человеческие ресурсы которой (т.е. иностранные рабочие и миллионы узников концентрационных лагерей) безжалостно эксплуатировалисть для нужд Третьего Рейха. Когда огромные заводы, такие как заводы Круппа, Даймлер Бенц, или IG Farben производили высокотехнологичную продукцию с использованием рабского труда — это все было очень и очень далеко от стандартной практики капитализма.
Оба режима занимались массивной программой социальной инженерии, включающей в себя создание организаций для всех социальных обьединений, реформу системы образования, символически присвоение себе всех аспекты отдыха, спорта, культуры и технологии, либо связывая их с гением нового Государства (как в Италии), либо через обязательное координирование и социальный контроль (как в Германии). Общей для обоих режимов целью было создание тщательно фашистизированной культурной среды, в которой спонтанно родился-бы новый тип человеческого существа — фашистский 'новый человек', инстинктивно готовый посвятить все свои таланты, идеализм и энергию делу нации. Гигантские государственные стройки, такие как постройка автомобильных дорог и (в Италии) осушение болот, нацистские планы перестроить центр Берлина в монументальном масштабе и переименовать город в 'Germania', радикальную перестройку образования для массового производства фашистских и нацистских ценностей: все это вряд-ли могло-бы быть симптомами чисто 'субьективной' революции. Но все-же, наверное, даже просто масштаб мобилизации человеческих и материальных ресурсов, которые эти режимы были готовы бросить на добычу новых территорий в Европе, и ужасающая степень, до которой Нацистам удалось выполнить их схему создания расово чистого и здорового Третьего Рейха, уже могут служить красноречивым доказательством революционности динамики фашизма.
Фашизм не был всего-лишь революцией ценностей, попыткой оторваться от либеральных, гуманистских и, в конце концов, Христианских традиций, но был продуманной попыткой использования беспрецедентной мощи современного государства для социальной инженерии, для проведения фундаментального преобразования способа построения и целей общества, вплоть до мельчайших деталей жизни каждого отдельного человека. Потребовалось гигантское напряжение сил англичанами, американцами и русскими для создаения военной машины, способной помешать претворению в зловещую реальность еще большего количества утопических нацистских фантазий.
Из построенной схемы видно, что фашизм является радикальной формой 'революции справа', с присущей особой социальной динамикой. Два основанных на ней меж-военных режима не только попытались создать продуманную альтернативную реальность с использованием силы ультра-национализма, но и сознательно проводили в жизнь ритуальную политику, нацеленную на создание нового чувства коллективной принадлежности и целей для народов, дезориентированных глубоким социальным кризисом. Они попытались произвести новый тип человека, новый тип государства, новую эру.
Эта интерпретация фашизма может противоречить обычному пониманию предмета, но она полностью соответствует выводам Джорджа Л. Моссе, одного из ведущих специалистов по нацизму в мире, к которым он пришел после (более чем) сорокалетнего изучения динамики фашизма. В своем обзоре современного понимания фашизма 1997-го он пишет, что идея: "фашизма как революции была одной из наиболее сложных для принятия из всех, так называемых, ревизионистских тезисов, поскольку фашизм всегда до этого характеризовали как ретроградный, толкающий общество назад. Принимаем ли мы его корни во Французской Революции, или отрицаем их — фашизм действительно пытался создать нового человека. Это задумывалось как культурная и общественная, но не экономическая революция."25 Далее Моссе обьясняет эту мертвую зону 'поразительной' степенью, в которой маркистские и либеральные модели революции доминируют над сегодняшним мышлением в академии. Если мы преодолеем эти предрассудки — становится ясно, что, несмотря на то, что следующая цитата из речи Геббельса является пропагандой по своей природе, она, в то же время, выражает глубокое убеждение: убеждение, что при Гитлере немцы (те, кого можно считать 'способными к участию в национальном сообществе') жили в революционно новую эпоху.
Проведенная нами революция является тотальной. Она проникла во все области общественной жизни и преобразовала их снизу. Она полностью изменила отношение людей друг к другу, к государству и к жизни. Революция была прорывом свежего мировоззрения, четырнадцать лет боровшегося за власть в оппозиции, ради создания основы новых взаимоотношений немцев с государством. То, что происходило с 30-го января26 — всего-лишь видимое выражение этого революционного процесса. Революция не началась здесь. Здесь она только была доведена до своего логического завершения. В основе ее борьба за жизнь людей внизу, которая, в старых культурных формах и со старыми ценностями была на грани коллапса. [...]
Немцы, однажды самый разобщенный народ в мире, атомизированный на части и, такими образом, приговоренный к импотенции как мировая сила, оказавшийся с 1918-го без средств, и, что еще хуже, без воли, для защиты своих прав перед другими нациями, поднялся в уникальной демонстрации своего чувства национальной силы.27
1 Ernst Bloch, 'Inventory of a Revolutionary Faзade',
The Heritage of our Time (Polity, Cambridge, 1991), p. 64.
2 R. Palme Dutt, Fascism and Social Revolution,
(Martin Lawrence, London, 1933), p. 225.
3 Hermann Rauschning, Germany's Revolution of
Destruction, (Heinemann, London, 1939): в США издавалось под названием:
The Revolution of Nihilism (Alliance Books, 1939).
4 Robert Soucy, 'Drieu la Rochelle and the Modernist Anti-modernism in French
Fascism', Modern Language Notes, Vols. 95, No. 4, 1980.
5 Jeffrey Herf, Reactionary Modernism (Cambridge
University Press, London, 1984).
6
Eugen Weber,
'Revolution? Counter-revolution? What
revolution', в Walter Laqueur (ed.), Fascism: A Reader's Guide,
(Penguin, Harmondsworth, 1976), p. 509. Эссе Вебера — яркая критика
псевдо-научных предположений, стоящих за марксистскими концепциями
революции и контр-революции.
7 Для более полного обоснования концепции идеального
типа см. Roger Griffin, The Nature of Fascism, (Routledge, 1993),
pp.8-12.
8 Для более полного обоснования этого определения см.
Griffin, International Fascism, (Arnold, London, 1998), p. 14. Для
независимого свидетельства, что такой консенсус существует см. Stanley
Payne, 'Review Article. Historical Fascism and the Radical Right',
Journal of Contemporary History, Vol. 35, No. 1 (2000), pp. 109-11.
9 Benito Mussolini, Il discorso di Napoli, [The Naples speech],
24 October 1922, Il Popolo d'Italia, No. 255,
25 October, 1922 Omnia Opera di Benito Mussolini (op.cit.), XVIII, 453-58,
в Roger Griffin, Fascism, (Oxford University Press, 1995), pp. 43-4.
10
Для углубленного анализа психологического эффекта, который, по
задумке дизайнеров, должна была производить на посетителя эта
выставка, см.
Jeffrey Schnapp, 'Epic demonstrations: Fascist Modernity and the 1932
Exhibition of the Fascist Revolution' in Richard Golsan (ed.), Fascism,
Aesthetics, and Culture, (University Press of New Hampshire, 1992).
Такие мероприятия были частью продуманной политики по 'освящению'
государства, чтобы весь фашистский режим и его лидер стали обьектами
замещающей религии: см.
Emilio Gentile, The Sacralization of the
State in Fascist Italy, (Harvard University Press, Cambridge, Mass., 1996).
Нацисты тоже предпринимали усилия по созданию культа Третьего Рейха и
его лидера, используя ритуалы и театральный стиль политики, причем с еще
большей интенсивностью и с большим успехом.
11 см. Griffin, The Nature of Fascism,
op.cit., гл. 5 для обзора меж-военного Европейского авторитаризма в свете
этих различий.
12 Нужно отметить, что некоторые ученые
используют идеальные типы фашизма, исключающие возможность рассматривать
Нацизм как частный случай фашизма. К ним относятся Zeev Sternhell,
Renzo de Felice, James Gregor.
13 Убедительное описание этих общих
знаменателей было дано Александром де Грандом (Alexander de Grand) в его
Fascist Italy and Nazi Germany. The 'Fascist' Style of Rule,
(Routledge, London, 1995).
14 Associazione Nazionalista Italiana,
Il nazionalismo (ANI, Rome, 1920), 6-9, 14-5. Цитировано в Griffin,
Fascism, op.cit., pp. 37-8.
15 Для анализа женоненавистнического
измерения фашизма см. Klaus Theweleit, Male Fantasies,
(Polity Press, Cambridge, 1989: 2 vols).
16 Ernst von Salomon, `Zucht'.
Eine Forderung zum Programm
[Разведение.
Потребности в связи с программой партии], служебная партийная записка,
Christmas 1925,
NSDAP Hauptarchiv, (Hoover Institution Microfilm Collection), Reel, 44,
Folder 896, 1-11. Цитировано в Griffin, Fascism, op.cit., pp.
17 Robert Ley, Wiedergeburt aus der
Freude [Возрождающая радость], Soldaten der Arbeit [Солдаты труда],
(Zentralverlag der NSDAP/Franz Eher, Munich, 1942: 1st ed. 1938), 89-96.
цитировано в Griffin, Fascism, op.cit., pp. 142-3.
18 See Griffin, Fascism, op.cit., pp. 52-3.
19 See ibid., pp. 138-9.
20
см. Marla Stone, 'The State as Patron' ('Заботливое государство'),
in Matthew Affron and Mark Antliff,
Fascist Visions (Princeton University Press, New Jersey, 1997), pp. 205-238.
21
Хотя, возможно, сталинизм виноват в большем количестве смертей в сравнении
с нацизмом, нужно отметить, что машина уничтожения, слежки и порабощения
создавалась нацизмом в рамках непосредственного выполнения его обещаний, в то
время как сталинизм был изменой идеалам Марксизма-Ленинизма. О 'современном
характере' машины насилия Третьего Рейха см.
Zygmunt Bauman, Modernity and the Holocaust,
(Polity, Cambridge, 1989)
22 см. Griffin, Fascism, op.cit., pp. 351-4.
23
цитировано в Guido Knopp, Hitler. Eine Bilanz,
(Siedler, Berlin, 1995), pp. 82-3.
24 Mircea Eliade, The Myth of Eternal Return,
(Princeton University Press, Princeton, 1971; first ed. 1949).
25 G. L. Mosse, `Renzo de Felice e il
revisionismo storico', Nuova Antologia, (April-June, 1998), Vol. 133, p. 182.
26 например 30-го января 1933, когда Гитлер
стал Канцлером.
27 Die deutsche Kultur vor neuen
Aufgaben [Новые задачи немецкой культуры], Signale der neuen Zeit
[Знаки нового времени] (Zentralverlag der NSDAP/Franz Eher, Munich, 1939),
323-36. Воспроизведено в Griffin, Fascism, op.cit., p. 134.